Тьма, – и больше ничего - Стивен Кинг
Все это Арлетт рассказала мне в тот день, когда обреченные дети были еще живы. Все это она рассказала мне, когда крысы ползали вокруг меня, идущая от нее вонь била в нос, а моя укушенная, воспаленная рука пылала огнем.
Я умолял ее убить меня, вспороть мне глотку, как я вспорол ей, но она этого не сделала.
Так она мне мстила.
Возможно, прошло еще два дня, прежде чем на ферму прибыл гость. Может, прошло даже три, но я так не думаю. Думаю, он прибыл уже на следующий день, поскольку не верю, что смог бы протянуть без посторонней помощи два или три дня. Я ничего не ел и практически ничего не пил. Однако мне удалось выбраться из кровати и доплестись до двери, когда в нее принялись стучать. Я все еще робко думал, что это Генри, поскольку в глубине души смел надеяться, что визит Арлетт – сон, вызванный бредовым состоянием… и даже если она действительно приходила, то солгала.
Но на пороге стоял шериф Джонс. Мои колени подогнулись, когда я увидел его, и я повалился вперед. Если бы он меня не поймал, то я ткнулся бы носом в крыльцо. Я пытался сообщить ему о Генри и Шеннон – о том, что Шеннон подстрелят, что они окажутся в сарае на окраине Элко, что он, шериф Джонс, должен кому-то позвонить и предотвратить это. Слова путались, предложения не складывались, но имена он разобрал.
– Он действительно с ней убежал, – подтвердил шериф. – Но если Харл приходил сюда и рассказал вам, почему оставил в таком состоянии? Кто вас укусил?
– Крыса, – удалось произнести мне.
Он обхватил меня рукой, стащил со ступеней крыльца и повел к своему автомобилю. Петух Джордж, замерзший, лежал у поленницы, коровы мычали. Когда я в последний раз их кормил? Я не помнил.
– Шериф, вы должны…
Но он меня оборвал. Думал, у меня бред, и почему нет? Он ощущал, что я весь горю, видел, как пылает мое лицо. Он словно тащил раскаленную печь.
– Вам надо беречь силы и благодарить Арлетт, потому что, если бы не она, я бы сегодня не приехал.
– Мертвую… – пробормотал я.
– Да. Она мертва, это точно.
Тогда я и сказал ему, что убил ее, и тут же испытал огромное облегчение. Донимавший меня призрак наконец-то исчез.
Шериф опустил меня на сиденье, как мешок с продуктами.
– Мы еще поговорим об Арлетт, а пока мне надо доставить вас в больницу «Ангелы милосердия», и я буду очень признателен, если вы не блеванете в моей машине.
Когда он выезжал из двора, оставив позади дохлого петуха и мычащих коров (И крыс! Не забудьте про них! Ха!), я вновь попытался сказать ему, что для Генри и Шеннон не все кончено и можно попытаться их спасти. Я слышал, как говорю: Это то, что только может случиться, словно являл собой духа Рождества грядущего из «Рождественской песни» Диккенса. Потом я потерял сознание. Очнулся только второго декабря, когда все газеты американского Запада сообщили: «ВЛЮБЛЕННЫЕ БАНДИТЫ УСКОЛЬЗНУЛИ ОТ ПОЛИЦИИ ЭЛКО, ИМ ОПЯТЬ УДАЛОСЬ УЙТИ». Им не удалось, но никто этого пока не знал. За исключением, разумеется, Арлетт. И меня.
Врач решил, что гангрена не распространилась на предплечье, и поставил на кон мою жизнь, ампутировав только кисть. Эту партию он выиграл. Через пять дней после того, как шериф Джонс доставил меня в больницу «Ангелы милосердия» в Хемингфорд-Сити, я, бледный и истощенный, лежал на больничной кровати, похудев на двадцать пять фунтов и лишившись левой кисти. Но я был жив.
Джонс с суровым лицом навестил меня. Я ждал его слов о том, что он арестовывает меня за убийство жены, после чего он приковал бы мою единственную руку к стойке кровати. Но ничего подобного не произошло. Он лишь выразил сожаление в связи с моей утратой. Моей утратой! Да что этот идиот знал об утратах?!
Почему я сижу в этом обшарпанном номере отеля, вместо того чтобы лежать в могиле убийцы? Я отвечу просто: все дело в моей матери.
Как и шериф Джонс, она пересыпала свою речь риторическими вопросами. Для него это был ораторский прием, которому его научила долгая служба в системе правопорядка. Он задавал свои глупые вопросы и пристально наблюдал за собеседником в ожидании реакции, указывающей на виновность: человек мог вздрогнуть, нахмуриться, его глаза начинали бегать. А для моей матери это была привычка, которую она переняла у своей матери, англичанки, и она передала ее мне. Я утратил английский акцент, с которым, возможно, когда-то говорил, но не унаследованную от матери склонность превращать утвердительные предложения в вопросы. «Тебе бы лучше войти в дом, правда?» – спрашивала она. Или: «Твой отец опять забыл ленч. Тебе придется отнести его ему, так?» Даже погоду она комментировала вопросами: «Еще один дождливый день, да?»
В тот ноябрьский день, когда шериф приехал ко мне, я температурил и ужасно себя чувствовал, но был в сознании. Я четко помню наш с ним разговор, как человек помнит подробности особенно яркого кошмарного сна.
«Вам надо беречь силы. И благодарить Арлетт, потому что, если бы не она, я бы сегодня не приехал».
«Мертвую», – пробормотал я.
«Да. Она мертва, это точно».
Вот тут я и произнес роковую фразу, но она была построена в материнской манере разговора, которую я впитал в себя, еще сидя на ее коленях: «Я ее убил, так?»
Шериф Джонс воспринял риторический прием моей матери (и его собственный, не забывайте) как настоящий вопрос. Годы спустя – на заводе, где я работал после потери фермы, – я услышал, как бригадир отчитывает клерка, который отправил продукцию в Де-Мойн вместо Делавэра до получения накладной из заводоуправления. «Но по средам мы всегда отправляли продукцию в Де-Мойн, – оправдывался клерк, которого вскоре уволили. – Я предположил…»
«Предположение превращает нас с тобой в ослов», – ответил бригадир. Должно быть, это старая поговорка, но я услышал ее впервые. И стоит ли удивляться, что в тот момент я подумал о шерифе Джонсоне? Привычка моей матери превращать утверждения в вопросы спасла меня от электрического стула. Я избежал тогда суда присяжных по обвинению в убийстве жены.
И избежал до этого момента.
Они здесь, со мной, их гораздо больше двенадцати, они сидят вдоль плинтусов по периметру комнаты, смотрят на меня маслянистыми глазками. Если бы горничная принесла свежее постельное белье и увидела этих покрытых шерстью присяжных, то с криком бросилась бы прочь. Но горничная не войдет:
